Относительно лекарств Пахом Васильич тоже рассуждал по-своему:
— Травят людей лекарствами. Медицина распочковалась на отрасли. А человек не перестал быть единым. Пять врачей смотрели меня здесь, к примеру, и каждый прописал лекарства. Не убежден, что эти лекарства где-то в конечном итоге не образовывают соединения, вредные для организма. А больные всякие есть. На прошлой неделе был случайным свидетелем такой сцены: женщина грубо выговаривала врачу за то, что он мало прописал ей лекарств, особо же сокрушало ее то, что среди назначенных лекарств не было импортных. «Вон Дарье Прокопьевне ее врач Сергей Сергеич прописывает и французские лекарства, и английские, и японские. За что же меня-то обижаете?» Врач попытался объяснить, что, мол, все индивидуально, но куда там… Разобиделась женщина не на шутку. Врач помычал, поахал, понял, что случай нелегкий: выписал новые лекарства, числом поболе.
Если одолеешь, Варя, все преграды на своем пути, учись человека видеть целиком… Он неделим. Отсюда идут многие ошибки нынешних медиков.
Варя привыкла уже «сумерничать» у окна с Пахомом Васильичем и все, что он говорил, воспринимала не иначе как советы старшего. А Пахом Васильич об этом не думал. Варя нравилась ему прежде всего своим отношением к делу. Уж если она прибирала палату, то все было сделано на совесть. «Совестливая девушка», — думал о ней Пахом Васильич, и в его представлении это было высшей человеческой мерой.
Варя давно уже обратила внимание на одну подробность: чуть коснувшись медицинского будущего Вари, Пахом Васильич непременно употреблял слово «если». «Если вдруг станешь врачом», «если пройдешь все преграды на задуманном пути», «если достигнешь» и т. д.
Однажды Варя решила спросить у Пахома Васильича, почему он непременно прибавляет «если», что, может быть, не доверяет ей, думает, что не хватит у нее настойчивости добиться цели.
Пахом Васильич сморщил лоб, пожевал губами, молчаливо опустил голову. Варя увидела, что задала старику трудный вопрос, хотя, как ей казалось, обычный, естественный.
— Немало на твоем пути, Варя, будет еще крутых перевалов. И главный из них — смерть.
— Как это смерть, Пахом Васильич? — с дрожью в голосе спросила Варя.
— А так: смерть человека. Смерть так может потрясти, что себя не соберешь. Многие, которые избирают медицину, на этом и подрываются. Все, конец, никакими доводами не вернуть расположения к этой профессии.
Варя до сей минуты об этом как-то и не думала. А ведь действительно это большое испытание! Вот Надя привыкла. По целым дням в анатомичке. А привыкнет ли она, хватит ли у нее сил? Варя притихла, задумалась. Пахом Васильич заметил это, поспешил сказать:
— Ну, об этом пока не размышляй. Зря я тебя расстраиваю. Жизнь покажет. А только знай — врач всегда со смертью рядом.
Они разошлись в этот вечер скорее обычного: Пахом Васильич в палату принимать лекарства, а Варя на курсы, в соседний корпус. Разошлись, ни о чем не подозревая, ничего худого не предчувствуя.
Март на исходе. Небо выше, синее, чем в феврале. Морозец по ночам за двадцать, а днем пригревает. Сыплются с крыш ядреные капли, неподатливо оседают сугробы, на белом снегу то там, то здесь темнеют проталины. В сумраке проталины, как черные горностаевые хвосты на воротнике маминого выходного пальто.
Варя бежит из больницы домой, под ногами хрустит ледок, ветер с реки бьет в лицо резкой свежестью. Варя не отворачивается: хлещи, бей по щекам — ничуть не больно, зато запах-то в ветре какой? Наш, деревенский — не сразу различишь, на чем он замешен. Вот напахнуло сухой соломой, будто кто-то невидимый вытолкнул все затычки в овине, набитом снопами, а вот потянуло откуда-то парным молоком, будто где-то корова пронесла свое отяжелевшее, сочащееся молоком, тугое-претугое вымя, а вот дунул порыв, и запахло, явственно запахло банным дымком. Так пахнет по всей деревне к вечеру по субботам. А может быть, и запахов-то никаких не было, просто Варе казалось все это. С приближением весны тоска по родной сторонке все чаще и чаще подступала к горлу, минутами хотелось плакать, назойливо возникали сценки из прошлой счастливой жизни: бабуля, папка с мамой, Надя — все вместе, за единым столом… Разговор, смех, веселье. А под окнами маячит долговязый Мишка Огурцов… Почему же все-таки нет обещанного письма? Неужели Мишка забыл ее, отринул на веки вечные?
В квартире на четвертом этаже все окна освещены. Выходит, все в сборе: и Надя и Валерий… Неужели и этот Висса приперся? И что в нем хорошего нашла Надя? Зачем ей надо, чтобы Варя обязательно сдружилась с ним? Неужели всерьез рассчитывает, что Висса будет желанен ей? А тот тоже хорош гусь! Ведь ясно же сказала: Мишка Огурцов завладел моим сердцем. Так нет, все-таки лезет: «Ва-ре-нька! Ва-ре-нька!» Ученый автомат: так и сыплет, так и сыплет мудреными словечками из книжек…
Варя своим ключиком открыла дверь, вошла в квартиру и попятилась к порогу от удивления. На середине прихожей с тряпкой в руках, с всклокоченными волосами, красный и потный, с голыми ногами, в засученных штанах до самых колен, стоял Валерий.
— Валер, ты чё это за уборку-то принялся? Хоть бы меня дождался. А Надя не пришла еще? — Варя быстро расстегнула пальто, скинула с плеч, повесила на вешалку, готовая сию же минуту помогать Валерию. Но когда она обернулась от вешалки, Валерий, приложив палец к губам, выразительно вращая глазами, кивал головой на дверь спальни. «Видно, поссорились, — догадалась Варя и улыбнулась — ненадолго! Надя хотя и вспыльчивая, но отходчивая. А Валера тем более… Славный муж Валера. Секретарь горкома, а не заносится, простой… Вон с тряпкой, с ведром», — подумала Варя.
— Варвара, не смей ему помогать! Когда заведешь собственного мужа, тогда и распоряжайся, — послышался Надин капризный голос из спальни.
Варя даже вздрогнула. Что это она? Неужели сестренка уже надоела ей? Чужого она не ест, все, что получает в больнице, все до копейки отдает.
— Капризуленька ты моя сладкая! Что ты? Что с тобой случилось? — останавливаясь возле двери в спальню, сказала Варя. Не раз уж так бывало: Надя раскапризничается, раскричится, а Варя к ней этак ласково: «Сестреночка моя, нянюшка моя золотая». Смотришь, а Надя уже не та, разговаривает, сама же над собой смеется: «Ну, и сумасбродная баба! Ну, стервоза!»
Варя хотела войти в спальню, приласкать сестру, успокоить, но та услышала ее шаги, закричала еще громче:
— Не смей входить! Оставьте меня в покое со своим Кондратьевым!
— «Со своим Кондратьевым»?! — повторила Варя и вся красная до корней волос повернулась к Валерию: — Валер, она что, в своем уме?
— Вполне, Варя. И более того: когда успокоится, поймет всю свою ужасную неправоту. — Валерий говорил без всякого надрыва, выжимая тряпку над ведром, скручивая ее в упругий жгут.
— «Ужасную неправоту»? Расскажи хоть, о чем идет речь? — Варя отошла от двери спальной, чувствуя, что сегодня ее обычный прием в отношении сестры не будет иметь успеха.
— О чем речь? О тебе, Тростинка, о тебе, — с усмешкой посматривая на Варю, спокойно сказал Валерий.
— Провинилась? — тревожно спросила Варя, и в глазах ее сверкнули мятежные огоньки.
— Ябеда ты! Ябедник, ябедник! — снова послышался крик Нади.
— Да перестань ты, Надюша! Варя сама все поймет, — раздражаясь, сказал Валерий.
Вдруг Надя вскочила с дивана, хлопнула дверью, чтобы не слышать того, что неизбежно должно было произойти.
— Понимаешь, Тростинка, вот уже под вечер тебе принесли письмо из деревни. Привез его шофер председателя колхоза, который вызван на какое-то совещание в область, — начал рассказывать Валерий.
— Шофер не назвался?
— Нет. Попросил только обязательно передать тебе письмо. Даже упрекнул почту: с попутчиком послали, чтобы не затеряли где-нибудь почтовики. С тем и ушел.
Надя схватила письмо, разорвала конверт и стала ругать какого-то Мишку Огурцова, который якобы встал поперек твоей дороги и во что бы то ни стало хочет вернуть тебя назад в деревню. И вот видишь, что стало с письмом? — Валерий извлек из кармана скомканный и разорванный на несколько частей лист бумаги и самодельный конверт. — И, как ты понимаешь, пришлось вмешаться мне. Письмо я выхватил из ее руки и сказал: что бы там ни было написано, от кого бы оно ни пришло, Надя не имеет права не отдать его тебе. Такая опека унизительна и вредна. Надя заговорила о своем: она в ответе за тебя, как старшая, она устроила тебя на курсы и не допустит, чтоб кто-нибудь из посторонних мешал тебе идти к цели… Ну вот, Тростинка, суть дела. А остальное ты сама видела и слышала…
Варя верила и не верила его словам: неужели Надя в самом деле до такой степени эгоистична и самоуверенна? Ведь, в конце концов, Варя самостоятельный человек, и ей недалеко уже до восемнадцати лет!
